Artblock challenge: the ocean in green

Так быстро Соулу ещё не бегала, если сзади за ней не гналась свора питбулей, спущенных с цепи хозяином яблоневого сада. Все девять этажей многоэтажки слились в один длинный ломаный лестничный пролёт; мимо то и дело мелькали голубые пятна неба в лишённых стёкол окнах, проломы в стенах бросали на засыпанные осколками кирпича, битыми бутылками и тому подобной чепухой ступеньки солнечные пятна. Дэни следом просто не успевал – она слышала его топот там, на полэтажа ниже, и тяжёлое, загнанное дыхание, словно он был лошадью, которую двое суток не рассёдлывали.
Он сам виноват. Сам предложил: «Бежим смотреть!»
Соулу добралась до самого последнего этажа быстрее, чем её донёс бы уже невесть сколько неработающий лифт. Помнится, когда-то в детстве они с Дирком и другими ребятами достали где-то кусок арматуры, выворотили из одной из многочисленных недостроенных, недорухнувших стен, и открыли дверь кабинки лифта. Там был их тайный штаб – они притащили туда запас бутылированной воды и что-то из еды, а на фанерной стене в специально проделанной сквозной дырке был закреплён вечный фонарик, вечная гордость одного парнишки из старшеньких. На полу можно было сидеть аж вчетвером, если неудобно сложить ноги или притянуть колени к груди – как раз то, что называется «в тесноте, да не в обиде».
Они с Дирком всегда сидели в противоположных углах, как раз друг напротив друга. Так было удобнее заговорщицки переглядываться и едва заметно – чтобы никто не видел – улыбаться только им двоим ведомому. А ещё Дирк рассказывал страшные истории. Порой по вечерам в тускло освещённую кабинку набивалось аж по семь человек, а он вынимал фонарик из стены, чтобы зловеще подсветить своё лицо снизу.
Что сказать… уже тогда безумная ухмылка получалась у него хорошо. Пугающе хорошо.
А потом шайка Большого Тони, озлобленного жирдяя из соседнего корпуса, нашла их тайное убежище.
Они вытащили прячущуюся от всего мира малышню на свет божий, наивно и непрофессионально разбили им носы, поставили пару синяков под парой глаз, присвоили вечный фонарик – с тех пор, к неизбывному горю бывшего хозяина, его больше никто не видел. Но самое ужасное, что они сделали, самое плохое, то, что Соулу никогда не могла и не сможет им простить – они выбили арматурную подпорку, удерживающую механические створки, и двери кабинки захлопнулись, на этот раз навечно.
Дирк был в ярости. Он дрался с большими, сильными пришельцами дико и беспринципно, как хорёк, пуская в ход колени, локти, зубы – и они не знали, как, с какой стороны подступиться к нему, чтобы иметь шанс остаться в живых.
Соулу врезались в память его слова, одни из множества, которые он тогда в бешенстве выкрикивал.
- Вы не понимаете, что вы наделали! – взвизгнул он тогда, вырываясь из хватки одного из драчунов.
Он видел, видел уже тогда – видел первые радужные пятна масла в реке Ость, и странный дым за городом, и мёртвых голубей. Он видел всегда, даже когда никто не видел или не хотел видеть; он с самого начала понимал, что мир катится ко всем чертям, радостно сигналя по пути, как довольный жизнью паровоз.
Люди не понимают, что они наделали.
Эта история с лифтом дошла до директора приюта, и им всем досталось поровну – и мирным исследователям Дирка, и подлым захватчикам Большого Тони. Оба они отсидели поровну после уроков, выслушали чётко нормированный, одинаковый объём нотаций. Просто потому, что никто не захотел разбираться, как всё было; просто потому, что несчастные случаи – это лишняя бумажная работа, а играть интереснее всего там, где опасно. Где можно разбить коленку, сломать запястье, получить очередной шрам – ведь шрамы пишут на теле историю твоей жизни, которую ничем не сотрёшь, а значит, и не забудешь.
На последней площадке Соулу остановилась, чтобы отдышаться. Стены были исписаны граффити и номерами мобильных телефонов, тогда ещё бывших в употреблении. Она узнавала некоторые отдалённо знакомые имена, нацарапанные на полуоблезшей от сырости краске чёрным спиртовым маркером; невольно улыбнулась, увидев рогатую физиономию, которую некогда при ней рисовал друг Дирка. Раз она сохранилась, то, должно быть…
Точно. Она увидела и свой собственный рисунок – лилию с неровными, болезненно изогнутыми лепестками, больше напоминающую венерину мухоловку. Никакого символизма в несчастный цветок не вкладывали; просто у неё были проблемы с перспективой и рисованием сразу набело, без наброска и права на исправление. Кто же знал, что даже сама жизнь всегда рисуется именно так.
На стенах живого места нет, и некоторых надписей она не помнит – значит, её милые маленькие уродцы из приюта приходили сюда и после того, как она отбыла, приходили несмотря на угрозу наказания и обвала потолка, приходили упорно и неведомо зачем…
Её милые, маленькие уродцы.
Соулу вдруг показалось, что с тех пор прошло не шесть и не семь, а долгих, тягучих тридцать лет.
Дени догнал её – запыхавшийся, растрёпанный. Привычным жестом поправил перекосившиеся очки.
- Теперь нужно как-то открыть люк и… - начал было он, но Соулу перебила его:
- Не учи меня жить.
Она ухватилась за перекладину отвесной лестницы, сваренной из тонких железных прутьев, подтянулась, взобралась повыше. Это как кататься на велосипеде – не разучишься. Конечно, хитрый замок с защитой от дурака успел заржаветь от просочившейся в щель между люком и потолком дождевой воды, но если постараться…
Она сделала как надо: поддела, надавила, потянула, потом потянула в два раза сильнее, сражаясь с присохшим металлом, и щеколда подалась, неохотно вышла из крепких ещё пазов.
Соулу повернула рычаг, толкнула люк вверх и протиснулась в открывшийся над ней кружок неба. Раньше это было проще – плечи не застревали…
Она вылезла на крышу, рассеянно вытирая о штаны запачканные в красной ржавчине руки – и замерла, позабыв дышать.
Перед ней расстилался огромный, безбрежный, живой, волнующийся зелёный океан.
Под огромным, ясным небом, бесконечно и невообразимо голубым, бледно-золотым к западу, тысячи и тысячи тополей тянулись к солнцу, к космосу, вверх. Не было видно ни стволов, ни веток – только необъятное пространство зелёной, чистой, молодой листвы.
Где-то позади Дени перевалился через край люка, торопливо встал и подошёл к Соулу.
- Видишь? – сказал он хрипло от волнения, но с такой гордостью, будто каждый листик он создал сам, будто это неизмеримое богатство, это непостижимое счастье, эти деревья были всецело его заслугой и ничьей больше.
Соулу не могла ему ответить. Она не могла бы печатно выразить то, что она сейчас чувствует – да что уж там, она и выругаться бы так полно и витиевато не смогла.
Те запылённые, дряхлые тополя и чахоточные берёзки на аллее около приюта. Те искорёженные, изуродованные самыми настоящими раковыми  опухолями, лысые сосны в зоне отчуждения. Те пни в резервации, оставшиеся на месте прекрасного, древнего леса, который люди пустили на дрова, чтобы выжить ещё чуть дольше.
Глянцевые, здоровые тёмно листья там, внизу, играли на солнце.
Под их с Дени ногами зелёные волны разбивались о каменную кладку полуразрушенного дома.
Соулу представила, как ненадёжная, поверхностная, но такая упорно-цепкая корневая система каждого до последнего тополя вгрызается в фундаменты бывших домов, дробит уцелевшие стены, оплетает бетон и железные каркасы. Смягчает углы, прячет страшные, тревожные картины разрушения, уничтожает и скрывает от глаз всё наносное, всё ненастоящее, что неугодно этим деревьям – а значит, и их великой, древней, геоидной матери.
Под их с Дени ногами сейчас лежал совсем другой мир, не тот, покалеченный и напуганный, который Соулу наблюдала и испытывала на себе ещё вчера. Другой… новый.
Откуда-то издалека, со стороны садящегося солнца, налетел порыв ветра. Его было видно невооружённым глазом: светлая змейка на древесных кронах, появляющаяся по мере того, как взъерошенные листья поворачиваются своей обратной белой стороной, похожая на след от лодки на воде.
И только потом ветер стало слышно.
Это был глубокий, проникающий в самые кости звук, начавшийся издалека и стремительно приближающийся. Он был похож на…
Он был похож на звук, который издаёт чёртова пропасть жизнеспособных, сильных деревьев, когда над ними пролетает ветер.
Он звучал как «фффшухххх», который налетает на вас и едва не сбивает с ног.
И этот звук – этот звук был самым волшебным, самым прекрасным в жизни Соулу.
Всё было искуплено и забыто.
Та баржа, перевернувшаяся в мутной, зеленовато-чёрной реке. И два малыша из её приюта, умершие оттого, что выпили грязной воды. И бесчисленные жители того разваленного по камешку города, и неестественные грозовые тучи на горизонте, которые тогда её так напугали, и потоптанные орхидеи в оранжерее профессора Кира, и кошка, придавленная колонной, и чадящий поезд на разкуроченной железной дороге, и всё-всё-всё, что она видела на их долгом, утомительном пути…
… и Дирк.
Даже Дирк.
Соулу вдруг поняла, почему так холодно щекам. Она вытерла глаза грязным рукавом, понимая, что ей наверняка после придётся его выжимать, потому что проплачет она долго, но только больно больше не будет.
- Мы сделаем всё как надо, - сказал Дэни. – Теперь, когда мы главные. Верно?
Соулу молча, отстранённо кивнула.
Под её ботинками с дыркой от гвоздя в правой подошве и бурой грязью, засохшей на носках, о чём-то своём, пока неведомом – всегда неведомом – шептало зелёное море.
Теперь у них есть кислород, чтоб дышать.
Теперь у них есть стимул, чтоб бороться дальше, исправляя то, чего они не делали.
«У нас нет запасной планеты, чтобы при случае туда сбежать», так ведь? Эту страницу не вырвешь. А значит, кто-то должен убирать то, что испачкали другие; кто-то должен взять на себя ответственность.
Кто-то, кто, как и все, пока не понимает, что делает, зато прекрасно понимает, чего делать нельзя…
Солнце садилось в одном месте, чтобы взойти в другом, и везде оно освещало зелёный, тихо ворчащий живой океан, затопивший Землю, третью планету от Солнца – планету, которая всегда пишется сразу начисто.